Высокий мужчина в огромной волчьей шубе стоял перед уходящими в небо деревянными статуями Вечных Богов. Рядом, вокруг плоского жертвенника Вечных, топтались слуги с горящими факелами. Снег скрипел под их ногами, смола с факелов лилась и ранила снег ало-черной огненной кровью. С неба пала звезда, как трепещущая белая птица, подстреленная стрелой удалой.

Повелитель был неподвижен. Он не повернул головы, когда худенький испуганный отрок подошел к нему.

-  Тебе ведомо, кто я?

          Мальчик посмотрел на высокого мужчину с тяжелыми глазами рыси и быстро ответил, так, как учила мать:

- Наш повелитель.

          Мать в пожалованных ей серебряных колтах, песцовой шапке и золото-жемчужном убрусе стояла в стороне, и лицо ее было измятым, испуганным, а глаза – красными от пролитых слез. С первого дня Кратуна, когда люди властителя пришли к ним со златниками и дорогими дарами, наказав привести сына во двор, она все рыдала: «Кубунчик, кубунчик,  по что?..». Рыдала, спешно дошивая ему нарядную новую рубаху, рыдала, гладя его по голове и научая, что отвечать, рыдала, пока обряжала его… а когда во тьме к ним пришли опять, замолчала, став маленькой и какой-то неважной. Матери не разрешили подойти к повелителю. «Иди один», -  слегка толкнули мальчика в спину.

И он пошел.

- Да, я ваш повелитель, - устало принял мужчина заученный ответ. – Но тебе ведомо, кто я?...

          Высокий сломался, белое длинное лицо с четко-прорисованным хищным носом и взглядом, пронизывающим - словно прокалывающим череп насквозь, оказалось совсем близко, и мальчик узнал, что волчья шуба пахнет свежей кровью, как требуха, которую готовила мать, а длинные одежды владыки расшиты непонятными символами.

          Отрок быстро кивнул, -  вопрошавший удовлетворился немым ответом, больше повелитель не спрашивал его ни о чем.

- Ты пойдешь к Нему, - приказал мужчина, указывая на деревянного Бога. – А, когда подойдешь совсем близко, остановись, оглянись, посмотри на меня. Понял?

- Да.

- Исполняй.

          Мальчик двинулся к Богу.

Бог был огромен – казалось, деревянный резной столб подпирает зимнее небо. Лик божества, вырезанный в широком стволе толстого древа, приближался – усы и власы его были серебряными, а глаза из настоящих камней – сверкающих, белых. Глаза Бога жадно горели в свете факелов. Бог был живым, и мальчик боялся его сверкающих глаз, боялся неведомого, прячущегося за необъяснимыми рыданиями матери - так горько она плакала лишь однажды, когда получила весть о смерти брата на поле ратном.

          Бог был совсем близко, когда факелы слуг одновременно опустили горящие головы в жертвенник и вырос костер. Глаза Бога вспыхнули слепящим огнем. Мальчик зажмурился, но сразу вспомнил приказ повелителя и обернулся.

          Повелитель стоял на том же месте, но с ним произошло непонятное. Он вырос, сделавшись громадным как холм, широкие плечи облекал алый плащ, лицо стало хищным – черты заострились.

          Запрокинув голову, приоткрыв бледный рот, мальчик в ужасе смотрел на властителя их земель, ставшего страшным великаном.

- Нет… Нет! - услышал он отчаянный плач матери.

          Слуги повелителя держали ее, она вырывалась, билась в их руках.

- Это он, -   палец великана указал на несчастного отрока. – В колодец!

 

                                                  ******

          Квадрат звездного неба мелькнул и пропал…

          …черная, проносящаяся мимо тьма колодца была бесконечной. Он даже не успел испугаться, когда тело перелетело преграду, отделяющую твердыню земли от дыры в никуда. А потом страх и подавно исчез, все исчезло, - он летел и летел, и на смену другим пришло чувство бесконечности, бесконечной тьмы, которая не окончится уже никогда, и нет смысла бояться того, что впереди, темнота, и есть самое страшное - нескончаемая, неотвратимая, вечная…

Неужели, бесконечный, тоскливый, бессмысленный полет в никуда, и есть смерть? 

          Князь проснулся. Темнота его кабинета была иной – тревожной, нахохлившейся, но безопасной, знакомой: привычные синие обои, стол для письма, вогнутые кресла и извечная неистребимая сырость в углах. Похоже, он заснул на диване. Помедлив, князь нашарил спички, зажег огарок свечи на маленьком и расшатанном круглом столе. Стоящий на давно погасшем камине китайский болванчик с острой белой бородкой недобро качал головой, подтверждая невысказанное – неясную, лежащую на сердце темную тяжесть. Но это был просто сквозняк.

С подсвечником в руках, князь подошел к окну – все еще было в движении, по улицам Петербурга скакали кареты, прохожие на тротуарах прятали от непогоды озябшие лица. Фонари страшно плясали на диком ветру, и от них тянулись, шевелились длинные тени - тени метались по снегу в причудливой пляске, казалось, окна и кровли домов, памятники и барельефы, то опускаются, то поднимаются с белой земли. Во всем выговаривалось что-то неясное – будто бы мир тоже стал головоломкой, которую предстоит разгадать, так же, как серый город – стал белым. Снег выпал, пока он спал…

          Белобородый болванчик опять закачался: да-да, все так, как и кажется: опасность, опасность! Сквозняк загасил огарок свечи.

          Вздор! Что за вздор? Как чудесит воображение, плененное зимней бурей…  Его ноги совсем озябли, но он все стоял, перебирая в уме нехитрые средства упокоения: стакан воды, одеколон, гофманские капли.

Снег. Это все снег…

Снег падал и навеял ему чудный сон о падении. Неведомый страшный повелитель бросил его в колодец. Или он упал туда сам? Воспоминания истаяли, оставив разорванные неясные образы: громадная пушистая шуба, горькие слезы, мольбы… Лишь полет помнился удивительно ярко - и душа сжималась в тоске, будто он летел до сих пор.

Он снова зажег свечу и поставил подсвечник на стол, рядом с развернутым адрес-календарем, зафиксировавшим самую темную ночь уходящего года. Князь поспешно сгреб бумаги в сторону, взял чистый лист. Следовало записать все, пока сон не растаял окончательно, не стал водой, вода – паром, пар не развеялся по ветру. Что-то важное мерещилось ему в зимнем сне.

Он пожалел, что проснулся и не увидел его до конца. Не узнал, есть ли дно у колодца на тот свет? Каков он, тот свет?

Почему он решил, что на дне колодца есть свет? Тот самый... Потому что так писали во всех старых сказках.

          Худая рука с длинными тонкими пальцами обмакнула перо в потемневшую бронзовую чернильницу, и наскоро вывела:

 

          Подойти к колодцу, спуститься к самому дну, а там… что там?

 

          Он снова ощутил в ушах свист падения.

 

                                      ******

- Я падаю, падаю…! А-а-а-.а…а-тпустите!...

- Замри. Не шевелись,  - приказала Маша, откуда ни возьмись образовавшаяся в Дашином сне.  

      Даша Чуб лежала под чем-то тяжелым, шуршащим, неприятно- колючим, но на редкость приятно пахнущим.

- Не шевелись, на тебя елка упала…

Стараясь быть осторожной, Маша Ковалева, оказавшаяся вовсе не сном, просунула руки сквозь колкие ветви, взялась за обмотанный ватным снегом толстый ствол и рывком выровняла разукрашенное мишурой праздничное дерево.

- Не шевелись, - повторила она, - осторожно… кажется, один шарик разбился. У тебя вся постель в осколках!

          Даша Чуб недовольно открыла глаза:

- Так я не сплю? Ты откуда нарисовалась?

- Пришла, как мы договаривались. Меня твоя мама впустила, - ответила пошатывающаяся новогодняя елка голосом Маши.

        Не послушавшись совета, Чуб рывком соскочила с кровати.

- Ой, это же мой любимый!!! - горестно вскрикнула она, опознав разбежавшиеся по постели голубые осколки. – Мой любимый шарик погиб!… Почему не мог разбиться какой-то другой?!

- Помоги мне, пожалуйста, - жалобно попросила подруга, чувствуя: еще мгновение и «пьяная» елка свалится теперь уже на нее. А  на ум студентке-историчке совершенно некстати пришло, что раньше елки и были символом пьянства – их привязывали над трактирами.

          В четыре руки они вернули ствол дерева обратно – в стоявшее рядом на табуретке металлическое ведро с песком. Елочные игрушки опасливо и неодобрительно звякнули, волны «дождика» затрепетали. Даша сорвала махровый пояс с брошенного в кресле домашнего халата и привязала им еловый ствол к батарее.

- Может, лучше веревкой? - спросила подруга.

- Лучше, - согласилась Чуб. -  Но, сама посмотри, откуда во-още в этом доме веревка? …

          Ковалева послушно осмотрелась: ни Даша, ни ее мать, не страдали ни фанатичной хозяйственностью, ни чрезмерной любовью к порядку. Гостья поискала глазами хоть один стул или кресло, не заваленный Дашиными юбками, шапками, лифчиками, хоть один стол или полку, не засыпанные черновиками статей ее мамы, подобного в доме не имелось – как и веревки. Пол покрывал дорогой, настоящий персидский, но старый и невероятно потертый ковер. На шкафах стояли коробки с сокровищами, неведомыми даже самим хозяйкам квартиры. И все же, как ни странно, Маша всегда ощущала себя здесь намного уютней, чем в собственном доме. Поскольку уют – душевное удобство, удобство – отсутствие острых крошек проблем, и, невзирая на всю разность характеров мамы и дочери, их основополагающей семейной чертой была беспроблемность, впадающая практически в «плюс бесконечность».

- Интересно, что за сон чудоюдовый? – Чуб накинула халат и задумчиво дотронулась до кончика носа. - Мне приснилось, что я падаю.

- Не ты, а на тебя… - попыталась поправить свидетельница происшествия. - На тебя елка упала, - но ее перебили.

- И даже не я падаю, а кто-то другой… хоть он – и я, - Даша подошла к высокому окну и возмущенно скривилась при виде  сизого промозглого дня. - Мне приснилось, будто я какой-то мужик, и ему снится, что он маленький мальчик, который падает в колодец. Он просыпается, садится, записывает это… и падает снова. Что за погода гадючная, в этом году во-още выпадет снег?!

          Погода за окном была то ли поздне-осенней, то ли ранне-весенней: сыроватой, но не дождливой, хмурой, но не холодной – в общем, довольно комфортной, но совершенно не праздничной.  Серый дом, серый двор, серая земля и серые голые деревья. И у Даши Чуб тоже сделалось серым-серо на душе, но лишь на мгновение…

- Ну ни-чо, сегодня мы снежок наколдуем, - ее улыбка стала хитрой, ладошки довольно потерлись друг о дружку. – Завтра такой снег повалит!

-  А мне и так нравится. Не нужно ни сапоги, ни шубу носить. Мне и без них есть, что таскать на себе, - улыбнулась Маша и погладила себя по еще не очень большому, почти шестимесячному животу.

- А я хочу снега! – объявила Чуб, топнув в подтвержденье босой ногой. – Конец декабря! А вместо снега на меня падают елки… Мама, мама, ты слышала, на меня елка упала?… Мама! – заголосила Чуб.

          В комнату вошел ароматный сигаретный дым, а за ним, с вечной дымящейся пахитоской в руке вплыла Вероника (несомненно, у нее имелось какое-то отчество, но Дашина мать просила, чтоб ее именовали именно так).

- Да, приятно засыпать под елочкой, - сказала она, - но, видимо, все же не стоило ставить ее рядом с кроватью, - Вероника мгновенно оценила драматургию проблемы.– Ты во сне постоянно ворочаешься. Наверное, зацепила ее. Хорошо хоть на тебя не свалился твой дедушка, - Дашина мать бросила обеспокоенный взгляд на огромный и пестрый прикроватный ковер с висевшим на нем фотопортретом Андрея Андреевича Чуба в массивной, старой деревянной раме с толстым стеклом. – Он мог тебя и убить.

- «Я тебя породил, я тебя и убью», - хмыкнула внучка с гоголевской фамилией,  – Проблем-то, Маша бы мигом меня воскресила. В смысле, - Чуб подмигнула подруге, - Машка и мертвого подымет, если работать надо. А вот шарик – реальная печалька, – она испустила тягостный вздох и проскулила: –  Мне ведь его еще в школе Дед Мороз подарил, когда я в первом классе на утреннике песенку пела. Помнишь, мама?

- Конечно, помню. Очень жаль. И не склеишь, - озабоченно изучила проблему родительница и с обидой расплющила пахитоску в надбитой мраморной пепельнице. - Осколки слишком мелкие,  - солидарно  вздохнула Вероника и принялась собирать с постели остатки дед-морозовского подарка в свою последнюю рукопись «Маяковский и подражатели».

 

                                          ******

Минут десять спустя они уже сидели втроем на большой, запущенной кухне бывшей профессорской квартиры: с высокими, облезлыми потолками, буфетом с витражными стеклами и такой старой, тонконогой и «крылатой» плитой с черными полками по бокам, что ее можно было по праву величать и старинной.

Четвертым был дед – мысль о его опасности показалась Веронике настолько серьезной, что она немедленно переместила предка на кухню, где в стене торчал дебелый и древний гвоздь, вбитый, похоже, еще самим профессором Андреем Андреевичем Чубом.

- А так даже круче, - оценила перемещение Даша, - так дедушка будет как бы всегда с нами сидеть за столом, - она с наслаждением сделала третий глоток утреннего кофе.

- Странно, ты совершенно на него не похожа, - заметила Маша, с интересом разглядывая черты Дашиного деда: худощавое лицо, тонкие губы, длинноватый нос с едва заметной горбинкой и внимательные, слегка прищуренные  глаза, с характерным иконописным разрезом.

          Даша Чуб казалась полной противоположностью дедушки – круглоглазая, пухлоносая, пухлогубая, пухлая, как сдоба.

- Она похожа на его жену - свою бабку Анфису, - пояснила Вероника. - А вот Дашин папа, сын Андрея Андреевича – точная копия отца.  Словно их из одной формы отлили. Хотите, Маша, я вам покажу фотографию?

- Не надо, - отрезала Даша Чуб, - я его даже на фотографии видеть не хочу.

-  О, я совершенно забыла, – спохватилась Вероника. - Твой папа вчера звонил. Очень хотел тебя сегодня увидеть…

- Вот еще! Сегодня я во-още занята, - резко ответила Даша.

- Я знаю. Я сказала ему, что сегодня вы с девочками отмечаете… Кстати, если не секрет, любопытно, почему вы решили отметить Новый год 20 декабря? – в вопросе Вероники и впрямь не прозвучало ничего, кроме любопытства. И эта ее удивительная неспособность к осуждению - готовность понять и принять абсолютно любую позицию, теорию или веру не переставала поражать Машу Ковалеву

- 20, 21 и 22 – три часа Кратуна, три самые темные ночи в году, - объяснила Маша на правах студентки исторического факультета. – И самый древний из всех новогодних праздников – зимнее солнцестояние. Еще во времена палеолита - до рождения христианства, до формирования язычества, люди не могли не заметить, что в конце осени начинается время Кратуна или Коротуна. Дни становились все короче, ночи – длиннее. Солнце угасало – оно словно медленно умирало. А в декабре рождалось опять, и дни начинали прибывать. Это и есть самый первый – древнейший Новый год. Настоящий. Не придуманный – не от ума, не от календаря…

- Не от фонаря, - подпела Даша.

-  А от самой Природы. Солнцестояние можно сравнить с прабабушкой всех-всех-всех зимних праздников от Николая до Крещения. Вот, представьте, жила-была бабушка, и у нее было много добра. Затем она умерла и добро перешло к многочисленным детям и внукам…  С ночами смерти и воскрешения нового солнца были связаны все традиции, древнейшие магические ритуалы, обряды. А затем все они – и традиции, и гаданья, и поверья, и блюда - поделились между двумя десятками зимних праздников.

- Мне так нравится слушать, Машенька, как ладно вы все объясняете, - похвалила ее рассказ Вероника, подпирая щеку ладонью.

- А откуда тогда нарисовался святой Николай, который стал Санта-Клаусом и Дедом Морозом? – спросила Чуб.

-  Быть может Николай и стал Сантой, но точно не Дедом Морозом. Нашего деда в древности называли иначе. Велес, Вихрь, Посвист, Трескун,  Студинец, Коротун или Карачун - в зависимости от региона. Коротун – потому что укорачивает солнечный свет. А Карачун…

- Потому что, когда он приходит - всем нам приходит Карачун, – засмеялась Чуб. - Так что, Дед Мороз - это Смерть? А его посох – коса?…

- А еще, - Ковалева сделалась очень серьезной, - однажды Киевицкий сказал, что Санта Клаус – и есть дьявол…

- Дьявольщина! - взгляд Даши упала на умилительно-тикающие допотопные ходики, - Мы на парад Дедов Морозов опаздываем... Быстрей, собирайся!

- Погодите, - Вероника вышла из комнаты.

          Пользуясь ее отсутствием, Маша поспешила к мусорному ведру, где поверх скомканных листов очередной недописанной Вероникиной статьи, лежали сверкающие осколки любимого Дашиного шарика.

          Склонившись над ними, младшая из трех хранителей Города быстро прикрыла их ладонями, пошептала, и полмгновенья спустя с улыбкой протянула подруге дорогой ее сердцу голубой елочный шар с нарисованным на боку белым зайцем.

- Я умею воскрешать не только людей, - тихо сказала младшая из Трех Киевиц.

         

                                                                                                            ******

          …По дивному совпадению, старшая из Трех в тот момент тоже держала в руках новогоднюю игрушку – но ее украшение было дорогим не только для сердца.

          Крохотная как спичечный коробок карета из дрезденского картонажа казалась отлитой из серебра. Серебристый экипаж был запряжен в шестерку картонных лошадок. Игрушке было больше 100 лет - и каждая деталь этой изумительно тонкой работы поражала мастерством и натурализмом – ажурные колеса и бока кареты, уздечки и мускулы на ногах лошадей. При взгляде на нее было нетрудно понять, почему ее стоимость исчислялась в тысячах евро и почему, отыскав чудесные старинные игрушки в Интернете, Катерина Михайловна Дображанская сама прилетела за ними в Германию, не доверив их почте.

          Она положила карету и взяла в руки чудесный картонажный самолет-этажерку с тонкими как у бабочки крыльями, поцеловала взглядом похожий на золотую безделушку картонаж-пароход, подозрительно напоминавший печально известный «Титаник»… За все ей пришлось заплатить небольшое состояние, но Катерина ничуть не жалела о потраченных денежках.

- Удивляюсь, как вы смогли расстаться с ними, - сказала она немолодой светлоглазой немке с аккуратной седой прической. - Ведь это игрушки вашей семьи.

          Дображанская не знала немецкого – зато знала заклятие, позволяющее понимать всех и быть понятым всеми, вне зависимости от языка. И хозяйка игрушек поняла ее тоже.

- У меня есть свои причины, - недоброжелательно отрезала старая немка, машинально разглаживая на коленях серую теплую юбку. - Я придерживаюсь иных убеждений. Я верю в господа нашего Иисуса Христа!

          Хозяйка исподлобья посмотрела на свою слишком красивую гостью, на ее длинные черные волосы, опасные, как лишенные листьев, колкие деревья, на ее глаза – как два темных бездонных колодца без дна, на ее кожу – чище первого снега...  Не бывает у Бога такой красоты.

Пусть же тьма идет к тьме.

- А при чем тут Иисус? – удивилась Катя.

- Берите, - седовласая немка сунула ей в руки еще одно елочное украшение - крохотного рогатого чертика с хворостом в мохнатых руках. - За него мне не нужно денег. Это Крампус. Он ходит с Сантой.

- Черт?

-  Когда-то за почитание Крампуса можно было попасть на костер. Язычники вызывали его на солнцестояние. А теперь… - немка громко вздохнула, сожалея о старых добрых деньках святой  инквизиции. -  Наш Иисус не ходит с чертями. Их рождество - это деньги… много денег… бизнес…

- Коммерциализация рождества, - поняла суть проблемы Катерина Михайловна Дображанская, бывшая представителем той самой коммерции, которая очень неплохо наживалась на зимних праздниках, причем прямо сейчас.

-  Золото - это дьявол… Санта - антихрист… А я – верую! – подвела итог, суровая немка и встала с кресла. - Взгляните туда, - она указала в окно.

Катерина заметила, что на частном доме хозяйки, как и на соседних домах,  висит странный круглый знак – перечеркнутое лицо Санты с надписью «Weihnachstmannfreie Zone».

«Зона свободная от Рождественского деда».

Послышалась далекая музыка. Немка быстро подошла к окну – одним движением сильных жилистых рук задернула обе занавески в пуританские розочки. А, Катя поспешила проститься, ей не хотелось продолжать разговор. У старшей из Киевиц тоже были свои причины недолюбливать поклонников святой  инквизиции.

          Дображанская подошла к арендованной ею машине, осторожно положила бесценные приобретения в багажник и направилась туда, где за рядами просящихся на сентиментальную рождественскую открытку аккуратных домов играла бравурная музыка.

          Звуки марша манили ее дальше и дальше и завели на небольшую средневековую площадь… и Катя подумала: а так ли уж неправа старая немка?

          Площадь заполнила свора чертей, мохнатых, вертлявых, коричневых, черных и красных, рогатых, отвратных на вид.

          По улицам старого города шел парад Крампусов - они прыгали с горящими факелами, грохотали цепями и шарами с гремящим металлом внутри, визжали,  заносчиво задирались к прохожим и больно били зазевавшихся людей хворостинами. Они не были ни милыми, ни шутовскими, - разрисованные маски чертей казались отталкивающими, страшными, с застывшими открытыми ртами, с громадными длинными зубами, с высокими острыми рогами, способными проткнуть плоть насквозь. Грязноватые шубы, когтистые лапы, черные, коричневые, зеленоватые лица вызывали отвращение и страх…  и особенно Катю поразило одно – длинное, смертельно-белое, с окровавленным красным и влажным подбородком. Бледный Крампус с испачканным кровью ртом поймал ее взгляд, уставился на темноглазую красавицу Катю немигающими черными дырами глаз.

Она непроизвольно поежилась и отвернулась…

А во главе разномастных орущих, танцующих, гримасничающих чертей шел Санта Клаус, точнее, сам местный святой (святой-ли?) Николай – в епископской митре, в длинном белом одеянии с красными крестами на плечах.

- В ночь Тьмы затащим всех грешных в ад! – раздался призыв. Шествующие по бокам от святого двое красномордых чертей схватили молодого парня в бежевой куртке, подняли, потащили… похищенный смеялся, принимая все как потеху.

Кате стало не до смеха – среди множества веселящихся по случаю предрождества людей в мохнатых костюмах и чертовых масках Киевица внезапно узнала иных…

….тех, истинных, которых ей не раз приходилось встречать на киевском шабаше ведьм, тех, кто не нуждался ни в каких карнавальных личинах!