Глава первая
«РАЗ В КРЕЩЕНСКИЙ ВЕЧЕРОК...»

 

Крещенье метелило за окном, и на душе было муторно и сладко. Сердце сжималось, как кошка перед прыжком, — в предвкушении чуда, способного изменить всю твою жизнь. Нам было по пятнадцать: мне, Ларе и Лоле. Родители последней ушли на всю ночь к друзьям, и мы сидели на ковре заповедной родительской спальни, охваченные лихорадкой надежд, романтикой снегопада и генетической памятью предков. Кровь наших далеких прапрабабушек, чьих имен мы даже не знали, могилы которых на неведомых нам кладбищах давно уже сровнялись с землей, пульсировала в жилах: Крещенье метелило за окном. И подобно кошке, бросающейся ловить мышь лишь потому, что так поступали сто тысяч ее предков, — нас обуревало желание гадать.
 — Но как? — уже который раз повторила Лара.
 — «Раз в крещенский вечерок девушки гадали, за ворота башмачок, сняв с ноги, кидали», — продекламировала отличница Лола.
— Ну да, — хмыкнула я. — Куда башмак упадет, оттуда жених и придет. Только они все тогда по деревням жили. Да и города были ненамного больше деревень. Запросто можно было по одному направлению мужа вычислить. Направо покажет, и уже понятно — там земля помещика Пупкина, а за ним поместье графа Тютькина. Если в городе: налево — аристократический район, направо — купеческий. А у нас? Даже если с компасом в руках определить, что туфелька указывает носом на запад, как ты узнаешь, откуда ждать жениха: из Парижа или из соседнего дома?
— А за соседним домом как раз Политехнический институт, а прямо за ним — зоопарк. А дальше опять дома, а за ними — кладбище, а на кладбище телевидение. Вот и разберись, кто к тебе свататься придет: сосед, студент, скелет, крокодил или телеведущий? — Лара заразительно засмеялась.
Но Лола не унималась.
— А еще можно расчесать на ночь волосы, положить расческу под подушку и сказать: «Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать». — Наша учительница литературы постоянно нахваливала ее за то, что она заучивает наизусть все стихи. Но это было явно не из школьной программы. — И тогда суженый обязательно приснится.
— А еще можно сказать: «Спи на новом месте — приснись жених невесте», — передразнила ее я. — Только все это ерунда. Когда мы прошлым летом поехали с родителями в санаторий, я в первый же день, ложась спать на новом месте, произнесла это заклинание. И как вы думаете, кто мне приснился?
— Кто? — хором откликнулись обе мои подруги.
— Ни за что не угадаете, — протянула я тоном мучителя.
— Наш учитель физики?
— Леша из 10 «Б»?
— Или кто?
— А никто! Я сама. Не могу же я сама за себя выйти замуж, правда?
Лариса снова засмеялась. Лолита сердито насупилась:
— И все же это не ерунда, — произнесла она тоном непрошибаемой отличницы — точно так же серьезно Лола вещала у доски: «Ще не вмерла Україна!» — Нужно только знать настоящее, серьезное гадание.
— А ты знаешь? — провокационно поинтересовалась я — не было лучшего способа обидеть гордость нашего класса, чем уличить ее в незнании чего бы то ни было.
Лола надула щеки, дернула плечом и, гордо выпятив вперед то, что уже тогда активно разрасталось в бюст четвертого размера, заявила:
— Конечно. Только это страшно. Очень страшно. Не каждый рискнет. — Она высокомерно выпятила вперед толстую нижнюю губу.
— Ну! — подначила я.
— Я прочла в папиной книжке. Он вообще-то их от меня запирает. Но как-то оставил одну на столе, и я прочитала... Есть гадание на зеркале.
— Все знают, что есть гадание на зеркале, — презрительно отмахнулась я.
— Но никто не знает, как именно нужно на нем гадать. Это... Это страшно.
Вьюга с размаху ударилась в окно невидимым беснующимся телом. Стекла задрожали. И незыблемый уют Лолиного дома показался вдруг ненадежным и иллюзорным. Белая бушующая стихия была совсем рядом, отделенная от нас лишь хрупкой преградой стекла. А Лола уже вещала наизусть, сверкая в полутьме огромными черными глазами. И то, что она говорила, нисколько не напоминало ответ у доски.
— Собираясь гадать, избирают уединенную комнату. Берут два зеркала, одно большое, другое — меньше. Большое ставят на столе, маленькое — против него, так, чтобы в них образовался зеркальный коридор в бесконечность. Гадающая садится перед зеркалом, обставленным свечами. Все окружающие, соблюдая глубокое молчание, сидят в стороне, отвернув головы к стене. Только гадающая глядит в зеркало, и нет в ее душе ни одной мысли, кроме мысли о суженом. А ровно в полночь, когда часы бьют двенадцать раз, с каждым ударом в большом зеркале показываются одно за другим двенадцать зеркал. И лишь удары затихнут и на часах будет время 00.00, девушка вскрикнет: «Суженый-ряженый! Покажись мне в зеркале». И в конце зеркального коридора появится Он. Потому что это время ритуальное — одна-единственная минута из пятисот двадцати пяти тысяч шестиста минут года, когда граница между тем и этим миром становится прозрачной и преодолимой. И гадающая смотрит сквозь зеркало прямо в тот свет, в ожидании видения жениха или знака собственной смерти.
Мы слушали ее, затаив дыхание, и сердца наши пульсировали в горле, то отчаянно тикая, то обмирая и трепеща.
Довольная произведенным эффектом, отличница продолжала:
— Но лишь та, в чьей душе нет страха, способна в этот час переломить собственную судьбу. И вызвать из бездны не того, на кого обрек ее рок для испытания и искупления, а Единственного, с кем жаждет слиться ее душа. Для этого гадающая должна взять острый нож и в двенадцать — в преддверии первого удара часов — одним глубоким порезом перечеркнуть поперек все линии жизни, судьбы и любви на своих руках. Кровь прольется на стол, где стоят зеркала, и зеркальный коридор устелет красный ковер. А когда алая дорожка достигнет последнего, двенадцатого, предела, гадающая вытянет окровавленные руки и позовет: «Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, приди есть мою плоть, пить мою кровь, ибо ты — это я!» И Единственно-истинный суженый, будь он даже мертв или не рожден, выйдет и устремится к ней с протянутыми руками, и их дороги уже никогда не разминутся на жизненном пути. Но прежде чем руки суженого и суженой сомкнутся, девушка должна отдернуть их с криком: «Чур сего места!» Ибо, взяв ее за руку, он может в тот же миг увести ее с собой навсегда...
Некоторое время мы молчали. Темный сгусток вибрирующего страха заполнил всю комнату. От его прикосновения по коже бежали колючие, ледяные мурашки, а живот ныл от ужаса и восторга.
 — А может, — слабо выговорила Лариска, — лучше выбежим после двенадцати на улицу и спросим имя у первого встречного? Я вспомнила: кто тебе первый встретится, так твоего суженого звать будут.
И тут Лолита запрокинула голову и раскатисто засмеялась. Ее черные, как волчьи ягоды, глаза были злыми и насмешливыми — в них плескалась недобрая, непонятная нам победа.
— Ладно, — кинула она. — Идем одеваться. Скоро двенадцать. Давай договоримся: мой прохожий — первый, Валькин — второй, твой, — она пренебрежительно ткнула пальцем в Лару, — третий.
Первого прохожего звали Димой. Второго — Валерий. Третьего — Анатолий...
А вскоре наша дружба, которую мы соображали, словно алкоголики, на троих, распалась без следа. После восьмого класса пухлая хохотушка Лара ушла от нас в строительное ПТУ и пошла по рукам, любясь направо и налево и потребляя сперму с водкой примерно в равной пропорции, по принципу — выпивка и закусь. Ее след потерялся. Лишь полгода назад она позвонила мне и, с нелепым смешком, сообщила, что недавно ее изнасиловали сразу трое. Ее голос звучал как-то болезненно гордо.
Лолита уехала с родителями в Америку. По слухам, ее отец — ученый-историк, вступил там в Церковь Сатаны, основанную легендарным Ловеем. В единственном присланном мне письме Лола сообщала, что вышла замуж и ждет ребенка. Мужа ее звали Дима.
Я осталась одна.
И снег десяти Крещений вымел из моей памяти зыбкую и неверную девчоночью дружбу.
* * *
— Ты останешься сегодня?
— Нет, не могу. У меня дела...
Валера сжал зубы и сделал сурово-неприступное лицо. Он всегда сжимал зубы так, словно смыкал забрало. Это был классический прием самообороны против моих униженных просьб. Наверное, в этот миг в глубине души он мнил себя рыцарем.
Глядя на свое безрадостное отражение в черном окне кухни, я молча мусолила в пальцах фильтр сигареты. Губы у меня были как у обиженной лягушки. Когда я расстраивалась, сразу же становилась жутко некрасивой. И знала это. И от этого расстраивалась еще больше.
— Хороший получился праздник... — бесцветно сказала я только для того, чтобы показать — предыдущая тема разговора снята с повестки дня.
— Тоже мне праздник — Крещенье! Ты что, верующая? Не понимаю, почему тебе так нравится устраивать у себя дома попойки.
— Потому что, когда в этом бедламе смешиваются кони и люди, мне легче делать вид, будто я не замечаю, как ты трахаешь моих подруг!
— Опять?!
— Двадцать пять. Света мне все рассказала: вы вчера были вместе в кино...
Целый вечер эта информация мучила меня словно несварение желудка. Да и как, скажите на милость, я могла ее переварить?
«Мы вчера ходили с Валериком в кино... Ты разве не знала?»
— В кино! — вспыхнул он. — В кино, а не в койке! Мы случайно встретились... Я что, не имею права?
— Не имеешь.
— Я тебе не муж!
— Объелся груш.
— Что за детские приколы?! Чего ты от меня хочешь? — С некоторой натяжкой этот вопрос можно было счесть попыткой решить конфликт.
— Хорошо, — незамедлительно воспользовалась я поблажкой. — Обещай мне, что больше никогда не будешь разговаривать со Светой. Обещаешь?
— Что? — возмущенно взревел он. — Я уже и поговорить с ней не имею права? Да тебя зашкалило! Твоя неуместная ревность...
— Моя ревность вполне уместна. И не воображай, будто я переживаю из-за твоих измен. Проблема в том, что я люблю тебя больше, чем себя, и ревную себя к тебе. Вот!
Я горделиво задрала короткий нос.
— Что за ерунда! — Валера окончательно вышел из себя. — Ты можешь говорить как нормальный человек?
— Пожалуйста: еб твою мать!
— Все. Я у-хо-жу, — отчеканил он по слогам. — Я не собираюсь тратить время на бессмысленные препирательства.
— Боже, какая ценная потеря! — Мою душу выворачивало наизнанку от обиды, рвало сгустками боли и злости. — Ты потратил на меня свое время? Не переживай, я тебе его верну! Неделю, месяц, всю жизнь без меня!!!
— Я ухожу.
— Вали!
Следующая мизансцена была разыграна точно по Чехову: «И она ушла! В другую комнату». Валерка хлопнул дверью и отправился к гостям. Конечно, если бы я по-прежнему упрашивала его остаться, он мог бы со спокойной душой вернуться домой. Но теперь, когда я встала в позу и выставляю его сама, — выдворить его отсюда был способен только отряд милиции. И не нужно родиться Кассандрой, чтоб предсказать: наплевав на «дела», он повиснет на Светке или Анжеле и начнет тискать их у меня на глазах. А если совсем охамеет, может даже поинтересоваться с невинным видом: «Ты не против, если мы у тебя переночуем?»
Я зашла в гостиную и невесело усмехнулась про себя: «Тоже мне попойка!» Несколько человек со скучающими фригидными лицами вяло попивали вино. Ну, заяц, погоди!
Замерев в раме дверного проема в виде плаката «Родина-мать зовет!», я призвала с тщательно деланным энтузиазмом:
— Ребята, канун Крещенья! Давайте устроим гадания!
Пять пар глаз вопросительно уставились на меня:
— Как?
— На ком?
— Кто с кем?
— Не пошлите, — отмахнулась я. — Предлагаю гадать на зеркале. Я точно знаю как. Мне когда-то рассказала одна подруга-сатанистка. Вернее, папаня у нее был сатанист, а она у него в книге прочитала... Но, ребята, это очень страшно.
— Ну-ну, расскажи!
Скисшие лица оживились в преддверии «остренького».
— Не-е-е... Если страшно, я боюсь... — с наслаждением пропищала Светка, на коленях которой уже хозяйничала Валеркина рука. Оба они полулежали на диване. Ее дурная голова покоилась на его плече. И шестая пара — угольно черных глаз моего любимого — смотрела на меня холодно и насмешливо.
— Вы что, не знаете нашу Вальку? — презрительно кинул он. — Ей лишь бы в зеркало посмотреться, а повод не важен.
Выпад попал в «десятку». Гости дружно заржали. Моя зеркальная болезнь была притчей во языцех и постоянным поводом для насмешек. Все знали: если напротив меня случайно окажется зеркало или хотя бы шкаф с зеркальной полировкой — пиши пропало. Разговор-то я продолжала, на вопросы отвечала, но своих vis-a-vis1 уже не замечала в упор. Совершенно не отдавая себе в том отчета, я приклеивалась взглядом к собственному отражению и, с неослабевающим интересом, следила за артикуляцией своих губ, корчила сама себе рожи и принимала различные позы. В результате чего собеседники начинали нервничать, злиться и сомневаться в моем здравом уме. И все без исключения рано или поздно раздраженно обрывали беседу, требуя, чтобы я немедленно пересела в другое место, или кидались завешивать проклятое стекло первой подвернувшейся под руку тряпкой. Среди моих знакомых даже бытовала поговорка: «Завешивать зеркала нужно в двух случаях: когда в доме покойник и когда в гости приходит Валя».
Валерка в подобных случаях неистовствовал больше всех. Будучи стопроцентным нарциссом, чувствовавшим себя гармонично, только если все внимание присутствующих сосредоточено на нем, он каждый раз орал: «Ты больная!», срывал с книжной полки психологический словарь и, тыкая в него пальцем, заявлял, что моя болезнь так и называется — «Симптом Зеркала», или «Симптом Абели»... «Не можешь вести себя, как нормальный человек, иди и лечись!» — лютовал он.
— Если Валька так зациклена на зеркале — это означает, что у нее есть с ним какая-то потусторонняя связь, — с апломбом возразила Таня, неприязненно взирая на выдающийся профиль моего ненаглядного. — Все! Начинаем немедленно. Настоящее гаданье — это жутко интересно. Я сто раз читала, как ворожат на суженого, а ни разу не видела. Страшно хочется посмотреть!
Победа осталась за ней. Всем остальным тоже куда больше хотелось поглазеть на что-то новенькое, чем острить на давно избитую «зеркальную» тему.
— Танечка... — Валера погладил ее по плечу.
Но на Таню его чары не работали — она больно ударила Валерку по ладони с той злостью и брезгливостью, с какой прихлопывают насмерть спланировавшего на твое плечо комара.
— Отстань... И вообще, кому не интересно, пусть валит зажиматься на кухню.
Еще один меткий выстрел — аккурат в ахиллесову Валеркину пятку. Что-что, а выпадать из центра общих интересов он точно не собирался.
— Ну уж нет, — перевел стрелки любимый. — Мне тоже занимательно поглядеть, какого такого ряженого-суженого Валя себе наворожит.
Переводить эту фразу нужно было только дебилам:
«Суженый ее сидит здесь, кладет на нее большой и толстый и не прочь понаблюдать, как она будет выламываться с горя...»
— Это не то гаданье, про которое пишут в книжках, — начала я, спешно стараясь припомнить все, что рассказывала Лолита.
И осеклась.
Казалось, кто-то незримый услужливо подсунул мне потертую книгу из библиотеки моей памяти. Я не открывала ее десять лет, но пальцы сами нашли нужную страницу. Слева иллюстрация: три возбужденные школьницы, сложив ноги по-турецки, сидят на цветастом ковре родительской спальни, прислушиваясь к метели за окном. Справа текст крупными буквами: «Но лишь та, в чьей душе нет страха, способна в этот час переломить собственную судьбу», — сказала Лола».
И почему-то при одном воспоминании о ее словах от горла к низу живота заструился ледяной ручеек страха.
— Это гадание, с помощью которого можно не только узнать свою судьбу, но и переломить ее. Ведь очень часто любовь посылается нам не на счастье, а для испытания или искупления... — сказала я.
И не узнала свой голос: он стал хриплым и потусторонним, как у чревовещателя, словно бы звучал откуда-то извне.
— Совершая этот ритуал, ты вступаешь в схватку с роком и вызываешь в жизнь того, единственного — свою истинную половинку, с которой будешь счастлива и которую ты могла бы никогда не встретить и только мечтать о ней.
Гости глядели на меня во все глаза уже не пятью, а одним, слившимся воедино, завороженным, упоенным взглядом.
— Ну-ну... — попытался сдуть мой пафос Валера.
Но Таня подбила его на взлете.
— Супер! — вскричала она. — Что для этого нужно? Свечи? Зеркала? Что еще?
— Свечи, два зеркала, маленький столик и нож. Только острый. Пусть кто-нибудь наточит, а то у меня все тупые...
— А нож зачем? — сухо спросил Валера.
— Узнаешь.
В единой, заразившей всех лихорадке гости повскакивали с мест, окрыленные предстоящей щекочущей нервы мистификацией. Мой бывший одноклассник, безнадежный поклонник Сашка трусцой побежал на кухню точить нож. Остальные двигали мебель и протирали зеркала, непререкаемо внимая моим указаниям.
— Сюда. Я одна должна сидеть лицом к зеркалу. Остальные — в углу и молча. Смотреть нельзя...
— Быстро, быстренько, — подначивала всех заводила Танька. — Скоро двенадцать.
— Нет, это хамство, что мы ничего не увидим! Плевать на ритуал. Давайте сядем у нее за спиной. Валька, ты разрешаешь?
Я нетерпеливо махнула рукой. Так же, как десять лет назад, кровь предков выла в моих жилах. И предстоящее уже не казалось игрой. Всех нас пьянило предчувствие захватывающего приключения. Старые, доставшиеся мне от бабушки, напольные часы с боем стремительно раскачивали золоченым маятником. И, как бывает только под Новый год, цифра двенадцать стала не просто чертой на циферблате, а головокружительным шагом между понятным «сегодня» и неведомым «завтра», зовущим и волшебным. И для того чтобы попасть отсюда туда, нужно было перешагнуть почти материально ощущаемую сейчас всеми нами щель в бездну.
На часах было 23.50.
Мы погасили свет. Пять человек взволнованно дышали мне в спину из темноты. Я опустилась на колени перед журнальным столиком. Зажгла свечи, расставила зеркала. На секунду реальность снова вцепилась в меня мертвенными материнскими объятиями. И я увидела себя со стороны — идиотку, намеревающуюся резать себе ладони только для того, чтобы доказать шестому — своему эгоистичному суженому: «Ты лишь балласт, который взвалила мне на плечи судьба, мое настоящее счастье — впереди!»
23.56.
Даже не оборачиваясь, я слышала наглый шорох его пальцев, царапающихся в кружевные Светкины трусы, и пошлые повизгивания обладательницы бессовестных кружев. Он один упрямо делал вид, что происходящее — баловство, и даже если взрослые люди выключают свет, чтобы вызвать духов, на самом деле они прикрывают этим куда более серьезные намерения.
23.59.
— Ох... — услышала я в темноте приглушенный всхлип Светки.
Мне захотелось разрыдаться, устроить истерику, прогнать его на хрен!
Но я лишь стиснула зубы и, выставив вперед ладонь, с размаху перерезала ее поперек.
— О господи! — испуганно ойкнул кто-то сзади.
Боль, мгновенно пронзившая меня до корней волос, одним махом перечеркнула всю мою любовь, отчаяние и унижение. В ней было странное облегчение. Схватив окровавленной ладонью нож, я вонзила его в другую руку и, превозмогая новую волну боли, сложила ладошки лодочкой. Кровь стекала на полированную поверхность стола...
И в этот миг раздался первый удар часов!
Пьяными, шалыми от боли глазами я увидела, что в зеркале появилась первая арка, за ней вторая, третья... Красной ковровой дорожкой кровь бежала все дальше и дальше, в бесконечную темную глубину. Кровь хлестала из моих рук, как из стигматов Христа. Казалось, я сейчас потеряю сознание. «Наверно, порезалась слишком глубоко», — мелькнуло в голове.
— Бом-м-м, — угрожающе пробасил двенадцатый удар.
И я заорала перекошенным, изломанным ртом:
— Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, приди есть мою плоть, пить мою кровь, ибо ты — это я!
И вдруг в сумрачном конце зеркального коридора явственно увидела темную фигуру!
Она шла ко мне. Невыносимо медленно, наклонив голову вниз, будто принюхиваясь к запаху крови. В ее походке сквозило что-то мучительно знакомое и оттого тягостное и неприятное. Словно подчиняясь приказу звучавшего в моих ушах заклятья, я с трудом расцепила руки и вывернула их вверх пылающими пожаром ладонями.
Тело не слушалось. Не удержав равновесия, я качнулась вперед. Пальцы ткнулись в поверхность зеркала. И я почувствовала, — или это только показалось мне? — что зеркальная гладь прогнулась вовнутрь, как мягкая резина. И в ту же секунду тень в глубине зеркал выпрямилась и, вытянув руки навстречу, стремительно понеслась на меня. Я оцепенела от жути. Его лицо приближалось...
«Я знаю его, знаю!» — всполохнуло в мозгу.
И вместе с тем пришла скрежещущая ужасом мысль, что знать его — страшно.
Расстояние между нами пугающе сокращалось. Мне отчаянно хотелось бежать. Но я не могла пошевелиться от страха. Мои глаза встретились с его глазами — вошли друг в друга, как вилка в розетку.
«О боже! Это же... — пронеслось вспышкой. — Нет! Только не это!»
И тогда, повинуясь наивному детскому инстинкту спрятаться под одеяло с головой, я закрыла лицо липкими от крови ладонями и заорала, скукожившись от страха:
— Чур сего места!!!
Дальше была темнота.